Сейчас мне восемьдесят лет. Могу ли я отличать то, что приятно, от того, что нет? Может ли твой слуга чувствовать вкус того, что он ест и пьет? Могу ли я еще слышать голоса певцов и певиц? Зачем твоему слуге быть в тягость господину моему царю?
Сейчас мне восемьдесят лет. Могу ли я отличать то, что приятно, от того, что нет? Может ли твой раб чувствовать вкус того, что он ест и пьёт? Могу ли я ещё слышать голоса певцов и певиц? Зачем твоему рабу быть в тягость господину моему царю?
Сейчас мне восемьдесят лет. Могу ли я отличать то, что приятно, от того, что нет? Может ли твой раб чувствовать вкус того, что он ест и пьёт? Могу ли я ещё слышать голоса певцов и певиц? Зачем твоему рабу быть в тягость господину моему царю?
Сейчас мне восемьдесят лет. Могу ли я отличать то, что приятно, от того, что нет? Может ли твой раб чувствовать вкус того, что он ест и пьёт? Могу ли я ещё слышать голоса певцов и певиц? Зачем твоему рабу быть в тягость господину моему царю?
Мне уже восемьдесят лет! Я слишком стар, чтобы отличить хорошее от плохого: я не знаю вкуса того, что я ем или пью, и не слышу голоса певцов и певиц. Зачем же мне идти, чтобы быть обузой тебе?
Мне теперь восемьдесят лет; различу ли хорошее от худого? Узнает ли раб твой вкус в том, что буду есть, и в том, что буду пить? И буду ли в состоянии слышать голос певцов и певиц? Зачем же рабу твоему быть в тягость господину моему царю?